Вы находитесь здесь: Главная > Литература > ЛитСнаб.ги. Литература+

ЛитСнаб.ги. Литература+

Бурундучки и гауптвахты

Отрывок из романа «Переспать с идиотом»

Об авторе: Андрей Станиславович Бычков – прозаик, лауреат премии «Нонконформизм»-2014.

// www.ng.ru — Главное, никогда не забуду нить Ариадны.
Джордж Фредерик Уоттс. Минотавр. 1885.
Галерея Тейт, Лондон

В желтом городе встать поперек неба, Ганга и Миссисипи в конкурсе были зарницами, вычерчивали островную линию площадки Сирта – да несмелый шуршащий посох лабиринта, лежа на дороге. А wan блендер все еще взбивал коктейль-бар и, как осы жужжали покрышки для машины, жалили в кассах. И город плыл по-прежнему пользователей, и корме был огромный танцпол. Все почему-то хотели веселиться, подпрыгивать все выше и выше, в этом сезоне все пытался к подпрыгиванию. <…> Он был как-то невинно счастлива среди всех этих отчаянных прыжков, бумажек, shell, фантиков, денег, счетов, автоматов для производства удовольствий, навешанных на стене, где можно было вставить органов причиной или без – головы, ног, например, чтобы получить синий вспых, или синий массаж отставленных, отстраненных мизинцев.

И этот человек был один, да, что те женщины, и уже строил ему лабиринт намерения его Минотавр, потому что счастье его было не слишком простым, и ему все казалось, что это еще возможно.

«В чем же моя судьба? – думал Егор (а это был именно он). – И навсегда ли ушли те времена? Какие времена? Когда вы смешиваете хаос, прошлое и будущее, и только действительно можно доверять, в вашем сердце?»

Он не понимал этих людей и их озабоченность, они мерцали экраны и отражались на экранах. Селфи всеобщего удовлетворения закрывало горизонты, и события только печально толпились за кулисами и не знали, как им быть, идти или не идти на просцениум, что они по-прежнему будут использоваться на колесах удовольствий, как будто история является только то, что происходило когда-то, а не то, что продолжается вперед.

Так, может быть, размышлял Егор, вскапывая и бороздя, что какой-нибудь Дабык посеет старые семена и новое начало сама найдет себе дорогу, раз уже чертит береговой линии, отделяя море от ослепляющего его берега, сама судьба.

А Егор может говорить сам с собой или с кем-то, как будто он говорит с той женщиной, что он шел, плыл или стояли поперек желтого города, как на рис.

Что теперь он не мог сомневаться, что его голова не была головой, любви, власти, испепеление вещи, влажное время и надменные стены, отделяющие друг от друга, медные двери, сердце, Библия и темно-синий часть весны, что все это только часть того, что он и сам теперь принадлежит. И из-за того, ему не было страшно снова открыть глаза. Как будто в открытой двери стояли теперь перед ним, словно беззвучное эхо прозвучало после блондин безразличными потолками…

Но ведь он все-таки решил вернуться.

В полутьме перед его постелью сидел один, что, когда Егор как будто и закрыл за собой дверь, что-то заставило его догадаться, что это и есть тот самый актер из театра даунов, который так похож был на человека, с ним самим, и что этот актер был теперь как будто что-то прислал, и что-то послать.

Актер сидел, выставив вперед свои длинные худые ноги, на просевших, белые какие-то штанинах, так что разношенные несколько его как будто и немного проваливались, образуя излучину. И в руке был длинный, как в отражении рояля, с пальцами, как до клавиш. А на ногах висели длинные остроносые свиноколы – сапоги, начищенные до такого свежего блеска, что в них отражалась и двоилась лампа, подвешенная на потолке, как будто бы из-за того, что выглядывать даже из ботинка, и любопытство его было как яичный желток.

– Да, это означает, что ты решил убить свою мать? – спросил актер невозмутимо, с неслышным ударением на последнее слово.

Егор попробовал было приподняться на подушках и, не выдерживая, рухнул назад, как бы множась в зеркалах и складываясь с какими-то непонятными смыслами.

Актер сам бесследно исчез вместе с брюками, а в сочетании с ботинками, и вместе с их долгой, как в отражении рояля, руки.

В кресле перед Егором сидела мама.

– Почему ты это сделал?

Да, это был он, и он вдруг понял, что ему никогда ей ничего объяснить, и это ему и не нужно ей ничего объяснять. В конце концов, объяснить ей, что она с неизбежностью становится так же понятно, с контурами и с иностранными, и что то его и можно поймать, его поймает его маленькое место в жизни, что в конце концов он, как и все начнет вовремя платить по жировкам, как заведенный ходить на работу и регулярно посещать окулиста-врача, что выросло что-то неизвестное, непонятное, чего никто не может знать, но с кем можно вовремя начать бороться, потому что все неизвестное и непонятное – это и есть, на самом деле болезнь, в конце концов, здоровье ясно, как в полдень, а нездоровье – как черный, как на сетчатке.

– Как ты здесь оказалась, милая?

Непонятное, играющее с непонятно, как с самим собой, не заканчиваясь, а бывает, неразрешенности, что длить неясное, не изливающееся ответ нет возможности форму ответа. Он вдруг захотел избавиться от него, что что-то с лица, как будто какие-то слова – ее, его – только еще раз показал, что кто-то и где-то между молчаний, как это принято говорить, когда показывают мелом алгебру на черной доске, что то, как будто что-то приоткрывается вновь, что снова может стать непомерным, на их счастье, как будто все только начинается, и вы можете не бояться, возвращений, что вот сейчас здесь, в их комнате, как будто ничего и не изменилось, а в то же время не изменилось, что теперь он уже никому и ничего не должны, читать ей вслух, что она плакала до тех пор, пока где-то шляется его непонятный отец непонятно где, непонятно с кем, что ей лучше сказать ему, его сыну, что его отца, никогда и не было, что он дал ему имя, и ушел, но что и Егор, оказывается, не мать, не спаситель. <…>

– Ты выпил мои таблетки.

– Я спас тебя.

– Ты всегда появляешься в последний момент.

– Это ты вовремя появляешься.

– Но кому же я еще могу пожаловаться?

Что сейчас происходит все тот же нескончаемый разговор – давление двести двадцать, как все последние двадцать лет, когда она постоянно умирает, радость новым приборам, для того, чтобы продолжить жизнь – люстре Чижевского, ионизатору воздуха Кузнецова, с ионами, образующимися в замкнутом пространстве, что форточка должна быть обязательно закрыты, так что пусть работает телевизор, а еще это странное устройство с клеммами на лодыжках пять минут вечером перед сном для стабилизации ритмов безупречная агонии под названием «жизнь», что все органы пульсировали на свои места согласованно и равномерно, пока она будет плакать о своей несостоявшейся жизни, ходить на работу, покупать продукты и смотреть на экран, чтобы потом пересказывать своему сыну новости, чтобы потом, после новостей, он, его сын, продолжал утешать его, напоминая, что пора пить лекарства, соблюдать пульсом и вызвать врача, потому что он может эту ночь умереть, как он будет в дальнейшем, сказать ему о том, что каждый день десять, двадцать, двести двадцать пять или четыреста лет подряд, говорить каждое утро, когда он не заинтересован в его здоровье, не звонит, и когда она ему звонила сама и возмущалась, что он звонит, что он рассказывает ей о своей жизни, потому что она-то умирает, а он-то в отличие от нее…

– Ну, ты же знаешь, как я всегда переживаю за тебя, и за всех, как я волнуюсь за Толю, за Женю, за Нинку, как я был рад за твоего отца, выглядывала в форточку и ждала, когда он придет, что он нарочно опаздывает на метро приезжают на машине, в которой его могут убить, какая-нибудь такси, в котором по ночам развозят проституток, как твоя первая жена (слова на букву «б»), она, оказывается (слово на букву «б»), был, твой, Puma, и я знал, что это (слово на букву «б»), как я ее увидел, было то, что оно (слово на букву «б») в первый раз был, когда ты играл на гитаре, а она даже не встала, когда я вошла в комнату, потому что она была (слово на букву «б»), а ты сказал ей, познакомься, это моя матушка, а у меня было давление двести двадцать и я еще приперла десять килограммов, тяжеленных сумок, а она даже и не встала, что я был, что я мог умереть, что ты, как ты мог так на меня и жениться на этой гадине <…> что кто-то тайно передал тебе свое умирание, счастье ходить на работу, присутствие, где нас нет, и где о нас помнят и скорбят, и ты еще спрашиваешь, почему я пришла, и что ты все еще думаешь, что ты от меня избавился, но в конце концов, в тебе моя кровь, и она продолжает ждать, ждать любви…

– Пума, – затем сказал он. – Разве не все еще больше?

Потому что теперь это, конечно, Пума сидела в кресле напротив него, что он не мог встать с кровати и пойти помыться холодной водой, стоя обнаженным после «холодной войны» очищающей и извергающейся водой, в конце концов, он не мог выстоять в огне.

– Прости меня, – она заплакала.

– Это ты подослала англичанку?

– Да.

– Я так и знал. Ты хотел, чтобы я с ней переспал, и поэтому мы бы свели счеты.

– Прости меня.

– Диаро Сойба, лесник и тот тип на пляже, помнишь, когда я приехал в Анапу, как он ухмылялся, выжимая апельсин?

– А еще и художник…

– Как, и художник?

– Он попросил. Мне было его жаль.

– Ты (слово на «с», грубое обозначение собаки женского пола), ты (слово на букву «б»). Мать была права.

– Но это ты сделал меня такой.

– Ты издеваешься?

– Тебе не понравилось англичанка?

– При чем здесь англичанка!

…Эта чертова стриженая девица из Лондона, в короткой юбочке, как лосось, что она хотела переспать, остаться, Puma, сказал – ну, пока, оставляю вас один – и тот его грязными пальчиками в банане, как она поможет, если сразу не захочется, так как она будет очень сильно обхватывать губами, и что у нее были такие кур, такая маленькая попка, что ты хочешь начать именно потому, что были, почти как пергамент, остановить печать, что нужно бы надорвать конверт, отправить и получить письмо, глубоко такое сообщение содержимого, где смыслы, что она изучала русский язык в Кембридже и спрашивала, а как это будет стричь по-русски, что она думала, что он есть везде, а то, что чужое останется чужим, как будто ничего и не было, а животные, например, которые друг друга даже не узнает, как случайные пассажиры, сидящие друг напротив друга, киты, лебеди или плавающие из вагона в вагон, астронавты, встречающиеся в космическом корабле и расстегивающие строго вертикально, только в один определенный клапан, который надежно герметично пристроиться – Венере, на Луне, в Лондоне, на Марсе – и войдите в систему, чтобы мы, в соответствии с e-mail, ставить друг другу лайки в Facebook, что в отличие от китов и слонов, хотя лучше сказать, что я просто был очень большой, а у тебя очень низкая, и тебе пришлось напрячься и быть, долго-долго, дико, как когда срывают сливы незрелые, кряхтеть, потому что я хотел аккуратно и дорого заплатить, я хотел счастья, тщательно, как канонир, как мальчик со стеклянными стразами, как длинный черный такой, с усиками такой, как бомбочка такая круглая раздувающаяся, и я знаю, что бо-бо, ой-йой-йой, но вместе с тем, что как ни странно, хорошо, и с горькими настойками, до горла, как когда дерет, дерет, а ты не откашляться, дерет, дерет, а даже кхыкнуть не можешь, и вдруг, мокрый, такой грузный влажный пошел откашливаться в икру, красную такую икру с икринками будущих лососей, страусов и бурундучков на гауптвахтах, как их банки заворачивают в трюмах глухих, как делают не в Лондоне, а только в россии зимой в грязной Москве, в ледяном холоде прохладной штамповки, что дует мерзлыми плотными струями, чтобы было на что молиться, присягать, чтобы встать и захотеть на третье шоколадное безе, и рогом крепкий и нижними влажными выйти. как ключи чистым выходит из-под земли, и затем расслабьтесь уже среди Гималаев одинокий, как и они, как и все в этом мире, проплывая в грязном канале, как слипшиеся бельма но это резинок, предохраняющих от никчемности, что не может истратить.

– Так тебе понравилось?

– Ты хочешь сказать, что во всем виноват я?

– Я думал, ты понял.

– Но откуда ты знаешь?

– Вы все одинаковы.

– Почему врать?

– Помнишь, когда ты потом исчез? Мы еще не поженились.

– И ты сказал мне…

– Что ты решил…

– Но я же женился на тебе, в конце концов, Пума!

– Тогда, в те три месяца.

…Барон с бородой, который выпустили за ворота, не, лучше не так, и это, как ты хочешь, и ты хочешь, чтобы кто-то отпустил, и ты ушел, ты поскакал, как бычок по телочкам, что нельзя-нельзя, теперь стало можно, как представительство вазелина, для друга, для детей, от сих пор, что предает вазелин…

– Бред!

Она не знает, как она права. Как черный батискафе, она погружается в свою мечту, хочет вернуться, снова быть его ребром, чтобы занять свое место в привычном месте в жизни, как будто ничего и не было, и забывают то, что забывают, ради маленького мальчика, который уже хочет родиться вместе с проклятием его отца. Но ведь это не только его собственное проклятие, ведь он предназначен только для рода человеческого, и просто об этом догадываются не все. Что лесник не только людям не потому, что боятся.

– А ведь были еще и те, с апельсинами. Помнишь, море? Как он выдавливал их в рот, как будто и ничего не было рядом, чтобы это выглядело как-то неприлично даже на пляже. Как после душа, он поднимал руки над собой, над своим ртом, и выдавливал вниз струи. И так два, три, пять, семь, девять апельсинов подряд, как будто он был каким-то ума шарлатаном или король, потому что он издевался надо мной. Ты что, думаешь, я не догадался?

– Слушай, почему ты все это говоришь?

– Но ведь это ты сам пришел ко мне.

– Тогда расскажите мне, расскажите мне о всех женщинах, которые ты открыл после того, как я сделал тебя своим мужем, после того, как ты назвал меня своей невестой, и свадьба была уже назначена. Ты спешил попробовать и перепробовать.

– Пума!!

Текст: Андрей Бычков
Источник: НГ Ex Libris

Комментарии закрыты.